Самое коварное животное на свете – хомяк. Мне следовало это учитывать, прежде чем писать сценарий Зверей, завязанный на троих, ТРОИХ хомяках, и полностью от них зависящий. Но хомяк на то и коварен, чтобы сначала усыпить.
Хомяк у меня был всего один раз в жизни, мама подарила мне его в шесть лет, чтобы скрасить мой затянувшийся больничный. Но Филя оказался таким долгожителем, что его кончине где-то в моих средних классах была уже рада вся семья, хоть и тайно друг от друга. С тех пор я предпочитаю животных либо менее безмозглых, либо менее живучих. А вот у режиссера Serge Fenenko с хомяками задалось: они у него есть и он их вроде как даже любит. Видимо, в Голландии какие-то особенные хомяки. Как тюльпаны или грибы.
Накануне съемок мы с режиссером поехали в зоомагазин в Кузминках, где знакомый петшопбой обещал дать нам троих хомяков и, главное, потом забрать их обратно. Ехали-ехали, приехали. Вот, говорит хмурной петшопбой и показывает на аквариум, в котором шевелится куча крупных разноцветных клоков шерсти с каких-то довольно паршивых овец. Клоки недобро косятся на нас и чем-то клацают.
— Что это?.. – тихо спрашивает режиссер.
— Хомяки – басит петшопбой из глубин своего похмелья.
— Сирийские длинношерстные – робко блещу я тем немногим, что знаю о предмете. Таких еще называют ангорскими или сибирскими. Эти были явно сибирские. Кемеровские такие хомяки.
— А как же ты будешь брать их в руки?..
Это главный вопрос. Выбираю клок почище, осторожно и очень осторожно сгребаю его под брюхо. Кемеровский дергается как бандит Промокашка при задержании и вываливается из рук обратно. Садится и смотрит вот так: Чо?! И остальные тоже садятся и смотрят: Чо, чо?! Семки есть? Я начинаю уже себя жалеть, и тут режиссер кричит:
— Да вот же, вот же хамстеры!
и тычет в где-то внизу запрятанный террариум. А там джунгарские хомячки. Маленькие добренькие мимими колобочки. Смотрим на петшопбоя с немым вопросом Какого ж хрена? На что тот отвечает:
— Ну эти же все одинаковые. Я думал, вам разноцветные нужны.
Отсаживаем троих одинаковых в транспортный терр, покупаем им специальной хомяковой еды (мне бы в голову не пришло, но режиссер любит и настоял), и везем их в гостиницу через весь город. Немаленький город. Но одних хомяков недостаточно. К хомякам нужен вибростенд, потому что план мой смел и дерзок: я решила в прямом эфире повторить любимый этологический эксперимент про смещенную активность. Хомячков ставят на работающий вибростенд, они сначала паникуют, а потом дружно садятся и начинают умываться. Когда-то у меня была колонка про прокрастинацию, вот как раз оттуда. Всю жизнь его цитирую, пора и посмотреть, как оно на самом деле.
Найти в немаленьком городе вибростенд, на который можно поставить банку с хомяками, оказывается совсем не просто. Наконец после двух дней поисков покупаю массажную накидку на автокресло. Без права возврата, но азарт экспериментатора толкает меня на немыслимые траты. Хотя эксперимент тут довольно условный. Я отлично знаю все, что будет происходить. Более того, все это прописано у меня в сценарии. Режиссер осторожно спрашивает, что будет, если хомяки не захотят умываться — и я сначала вообще не понимаю, о чем он. Как это не захотят? В каком смысле? Но репетицию провести нельзя, потому что раздражитель должен быть новым и удивительным. Репетиция хомяков десенсибилизирует, и они на съемке уже не офигеют настолько, чтобы бросить все и умываться. Так что будем прямо на площадке одним дублем.
Съемочный день начинается с того, что парикмахерша делает мне на на голове Маргарет Тэтчер, и я начинаю любить мир чуть меньше, чем обычно. Да что там, сильно меньше. Потом мы с хомяками, гекконом, богомолом, режиссером и вибронакидкой долго тащимся по пробкам в студию. Причем снимаем мы в предельно урезанном составе — вдвоем. Ни оператора у нас, ни студийного ассистента, нихрена. Только животные и Маргарет Тэтчер. У меня такое чувство, что все идет как-то криво, и я от этого очень несчастна. Режиссер говорит, что ему все нравится, картинка и вообще, но я сильно подозреваю, что это только для того, чтоб я не расплакалась и не убежала из студии с опрокинутым лицом. Со мной снимать сегодня сложно, но без меня будет еще немного сложнее.
И вот наконец закончив с Бертой и гекконом, беремся за хомяков. Хомяки берутся плохо и все время падают из рук обратно в контейнер. Падают и падают, как хармсовкие старушки. Падать им невысоко, и они никак от этого не страдают. Страдаю я. Позже из секвенции падений режиссер склеит трейлер, который мы и на десятый раз не сможем смотреть без смеха. Я — нервного.
Худо-бедно добираемся до ключевого момента: “Итак, я ставлю хомяков на вибростенд, включаю его и… ииии…..”…. Хомяки немного бегают по кругу — а потом начинают рыть подкоп. Каждый в своем углу. И никакого долбанного умывания! Нет, один на пару сек сел поумываться, но это разве то, что я читала в описании опыта? Это разве самозабвенно хором с усердием достойным лучшего применения?!
Дальше картина маслом: хомяки пытаются организовать вполне адекватный побег из Шоушенка, я пытаюсь не плакать и не материться перед камерой, режиссер пытается ржать беззвучно. И главное же потом смонтировал из этого безумия вполне нормальный удавшийся эксперимент. Нет, монтаж — это форма магии.
Но до этого еще далеко, а пока я впадаю в ужас от того, что одна из базовых констант моего мира не подтверждается экспериментально, и как теперь жить дальше, вообще не понятно. И только на следующий день, глядя на засранцев, догрызающих свою дорогущую грызню, до меня доходит. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Мы два дня трясли их по всей Москве, а потом включили эту жалкую фистульку и ожидали, что будет “Ойойой, что же это такое необычное происходит?!” От троих московских зверей, десенсибилизированных московским транспортом до состояния Чака Норриса, мы ждали, что они вот так как лохи сядут и будут умываться. Люди иногда такие наивные — куда тем хомячкам.
Всё как у зверей 